Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят

– Чудесно. А я инженер. Могу ли я взять вас под руку и увести от этого подъезда в любом указанном вами направлении?

«Могу ли». «В любом указанном». Как церемонно. Клавдия усмехнулась и сама взяла его под руку. И повела. Мирной рабочей окраиной.

Послышался дальний ход поезда.

– На Москву идет, – сказал Алексей.

– Откуда вы знаете?

– Ездил.

– А я не бывала в Москве.

– Никогда? Ни разу? И Кремль, значит, не видели. И в ГУМе очередь не занимали. Ехать-то всего ничего, шесть часов.

– Может, еще съезжу. С сыном.

– Сколько ему?

– Тринадцать минуло в апреле.

– Поторопитесь, еще немного – и он с вами никуда не поедет, даже в Москву.

– Ну, значит, без меня. Было б желание.

– А муж, простите за любопытство, имеет место быть?

– Не имеет. А вы, женаты?

– Да.

– Поругались?

– В командировку уехала. Я один, мне скучно.

– Вот моя улица. И дом виден. И свет в окне. Ждет сынок.

– Яблони у вас.

– Апорт. Китайка. Антоновка. Спасибо, что проводили.

– Были бы мы с вами в том французском Париже, который нам в кино показывали, я бы пригласил вас в бар. Но у нас ни бара, ни кафе, и ресторан на станции уже закрыт. Могу лишь позвать вас к себе.

– Меня сын ждет.

– Вы могли бы забежать домой и сказать сыну, что переночуете у подруги.

«Что же я, каменная?» – подумала Клавдия.

– А кем работает твоя жена? – спросила она потом, в постели, когда договорились они быть на «ты».

– Инженер. Мы здесь познакомились. По распределению приехали, я из Москвы, она из Ленинграда.

– А дети?

– Дочь. Студентка. В МГУ на математика учится. Умная до невозможности. Я ее иногда боюсь. Знаешь, бывает такой ум, слишком острый.

Электричество они не включали. Все окна смотрели на станцию, свет прожектора пробивался сквозь шторы. Казалось, что за окном день.

– Как вы тут спите?

– Привыкли.

Поздний вечер, лето, июнь.

Клавдия поливала сад. Отцветали пионы. Она бросила черный холодный шланг, перекрыла воду и замерла. Ей почудилось на миг, что сад (мир) забыл о ней, а она, Клавдия, расслышала тихий ход жизни, как тогда, весной, ход дальнего поезда. Алексей знал, что поезд идет на Москву, а она не знала, и в ее маленьком мире он мог бы идти куда угодно.

Они продолжали встречаться. Валентина уступала им квартиру на пару часов. Ей это нравилось, участие в чьей-то жизни (судьбе), своей у нее не было.

«Что Валентина делала эти два часа?» – впервые подумала Клавдия. Подумала и ничего не придумала. Лень было думать в такой тихий безмятежный вечер.

Сынок ее был дома, смотрел телевизор, черно-белый (серо-голубой) «Рекорд». Телевизор стоял в углу на тумбочке, а Саша устроился в раскладном кресле. Свет он не включал. И Клаве было покойно оттого, что сын ее здесь рядом, в родном доме. Она стояла в саду, дышала прохладой. И вдруг услышала, даже не услышала – ощутила, шорох, движение. Обернулась. Вскрикнула.

Саша смотрел фильм про разведчика, место действия – на немецкой подводной лодке. Наш разведчик был один из матросов, он готовился отправить лодку на дно со всеми ее торпедами и людьми (и с собой в их числе). Он дружил с некоторыми ребятами, они выручали друг друга, смешили, они сроднились. Срослись душами – так выразился один из фрицев, сентиментальный Ганс. И вот Ганс вдруг понял, что его подводный дружок Дитрих, самый справедливый и самый веселый человек на свете, – советский разведчик.

Сынок увлекся фильмом, позабыл себя и вскрика матери не услышал. Но почувствовал вдруг тревогу. Вскочил, бросился к окну.

Незнакомая женщина со всей силы воткнула в горло матери нож. Вырвала. Из раны в горле хлынула кровь.

Саша ринулся из дома; на ходу, в терраске, схватил топор.

Женщина с ножом в руке стояла над окровавленным трупом. Обернулась на шум, навстречу выскочившему из дома мальчишке. Лицо ее было спокойно. Саша поднял топор обеими руками. Женщина и не думала защищаться, бежать. Саша рубанул со всего маху, он думал, что раскроит ее. Но топор ушел в пустоту, женщина исчезла. Исчезла навсегда. Никто на этом свете ее уже не увидел.

Мать растерянно сидела на земле. Никакой раны на ее шее не было. Она изумленно смотрела на сына с топором в руке, на окровавленное свое платье.

– Что это? – спросила она. – Что?

– Не знаю, – тихо отвечал Саша, – я услышал шум и выскочил. Подумал, грабитель. А ты лежишь.

– Кровь на платье, смотри.

– Наверное, из носа кровь пошла и ты сознание потеряла.

Мать потрогала нос и испачкала его кровью.

– О господи. Помоги встать. Да убери топор, смотреть страшно.

Она умывалась в саду под краном, с которого сняла шланг, и приговаривала:

– Сроду я не теряла сознания.

Очевидно, свою убийцу она не помнила, а сын не сказал.

Пока мать замачивала в холодной воде с мылом окровавленное платье, он отмывал топор. Саше мнился на нем темный след чужой крови (чужой жизни, чужой смерти).

В эту ночь прошла над городом гроза. Мать не могла уснуть, трогала отчего-то заболевшую шею, при громовых раскатах крестилась. Наутро за завтраком говорила сыну:

– Ну и ночка. И для чего я поливала вчера? Такой ливень был страшный. Ты слышал?

Об этом, первом, случае Саша никому не рассказал. Рассказал о втором. Но всё в свое время.

Видимо, стоит пояснить, что Клава и Алексей после пропажи его жены свидания прекратили. Бог его знает почему. Возможно, им чудилось, что она вот-вот появится, и даже мнилось, что она сейчас здесь и смотрит из угла. А может быть, они оказались не нужны друг другу по-настоящему. Случалось, они сталкивались где-нибудь в булочной или на улице, но даже не здоровались. Смотрели мимо.

Действие наше прерывается и возобновляется вновь через десять лет, в 1993‑м.

Саше минуло двадцать три. Жил он в Москве, работал после армии в милиции, заочно учился на юридическом. Как писал в характеристике его начальник: надежный, спокойный, внимательный. В отпуск Саша приезжал в родной город, помогал матери по хозяйству (чинил крышу, поправлял забор, колол дрова, да мало ли дел в доме, где всех удобств электричество да летний водопровод в огороде).

Саша встречался с друзьями, их осталось немного: кто-то погиб, кто-то разбогател, многие пили, многие сидели. Сашу любили все. Он не был весельчаком, разговаривал мало, но слушал внимательно, никогда и никого не осуждал, советами не донимал.

В девяносто третьем он приехал домой в начале осени. Привез матери конфет, растворимого кофе, шерстяную кофту, копченой